Апокалипсис, ангелы, ОМОН и имбирное печенье

— Сорок вторая!

Томка с видом победителя швыряет очередную книжку на вершину скопившейся горки с литературой жанра «селф-хэлп».

— И как?

Валька грустно улыбается по ту сторону экрана. Ее мягкие черты лица освещает теплый свет настольной лампы. Слегка размытое изображение с веб-камеры превращает ее образ практически в икону, написанную акварелью на влажной зернистой бумаге.

— Тоже самое, — Томка пожимает плечами, — Ничего нового. Только плюс один балл к моему упорству.

В этих книжках Томка отчаянно пыталась найти ответ на самый важный для себя вопрос. Но ответ почему-то не находился или прятался где-то между строчками.

— Хорошо, что ты все-таки начала культивировать у себя это качество, — Валька продолжает улыбаться, хотя говорит при этом вполне серьезно.

— Лучше поздно, чем никогда, — соглашается Томка и на мгновение уходит в себя, скользя расфокусированным взглядом по комнате.

Комната как комната. Хорошая, милая однушечка с просторной кухней, цветы в горшках, теплые батареи зимой, кровать у стены увенчана гирляндой — вполне себе царское ложе. Окна во двор, живая зеленая изгородь из деревьев летом, но сейчас в январе — только стволы и ветви обнаженных деревьев, снег, чернильная мгла и россыпь фонарного света по двору.

Томка не успела скопить слишком много. Квартира съемная, за одеждой ей всегда было приятнее охотиться по винтажным магазинам и секонд-хэндам, даже посуда почти целиком была ей кем-то подарена. Из своего, честно нажитого, хорошенький ноутбук и кот, прозванный Матроскиным за полосатость и страсть к вареной колбасе. Кот, конечно, тоже в каком-то смысле достался ей скорее случайно, но все равно — если лежит рядом, значит свой — мохнатый, упитанный, точка.

Домашние цветы Томка собирала по всему городу: от друзей, коллег и даже случайных торговок на рынке, предлагавших ей увядающий фикус за сто рублей. В Томкиных хоромах фикус тут же оживал безо всяких танцев с бубнами и удбрениями. Просто вайб у нее такой — жизнеутверждающий.

Пыльный чехол с гитарой в углу — Томка позабыла даже самые простые аккорды. Стопки разношерстных книжек в шкафу, одна специальная книжная кучка на полу по соседству. Летние вещи в дряхлых коробках из соседнего продуктового запакованы скотчем и собирают пыль на верхушке шкафа с одеждой. Там же покоится папка с университетскими рисунками, в них гипсовые Геркулесы лежат в обнимку с драпировками, бутылками, яблоками и другими элементами классических натюрмортов.

Ничего особенного. Простой уютный мирок вполне обычной девушки и ее образцово-показательного обычного серого кота. Непыльная работа переводчиком на дистанте, лекции в универе, на которые все реже получается ходить. Изредка — встречи с занятыми собственной взрослой жизнью друзьями, вкусный кофе в кофейне на углу, прогулки в парке в обнимку со страстным желанием завести собаку.

Раньше еще, конечно, были концерты, но сейчас… Сейчас многое из прошлой, безумно активной жизни осталось позади. Даже щемящая горечь горевания по самой себе из прошлого уже почти не ощущается по утрам, особенно если не забыть первым делом почистить зубы.

— Том, — Валька вернула сестру в реальность, — Ты как вообще?

— У меня стадия принятия, — медленно, будто растягивая слова, ответила Томка.

— Сорок третью книжку купила уже?

— Конечно! А еще сорок четвертую и сорок пятую, чтобы число красивое получилось в итоге. Хотя, должна успеть и за полтинник перебраться…

— Том…

Валька взрослая и классная. Разница с сестрой у них небольшая, но почему-то очень ощутимая. В свои тридцать четыре Валька не просто выглядит взрослой, она самая настоящая взрослая из ненаписанных учебников, о которых мечтает каждый подросток, заканчивая школу или колледж. Сама Валька отлично подошла бы на роль автора такого учебника.

Она закончила университет с отличием. Успела «влететь в айти» до того, как это стало повальным мейнстримом. Быстро попала в хорошую компанию, там же встретила своего будущего мужа, с которым, правда, познакомилась случайно, в компьютерной игре.

Денис оказался полной противоположностью Вальки. Она — крупная, громкая, жизнерадостная, длинные темно-каштановые волосы почти до пояса. Валька — решительная и смелая, как вечно живой и бурлящий вулкан. Он — худой, как жердь, высокий и хилый на вид, вечно погруженный во внутренний мир, безумно рассеянный, но очень нежный и добрый. Валька с любовью зовет его Дедом — за пристрастие к бурчанию себе под нос и классике мирового панк-рока в лице Sex Pistols. Дед зовет Вальку Валькой, и очень переживает, если она засиживается за компьютером допоздна.

У Вальки и Деда есть сын, Вовка, вобравший в себя все лучшие качества обоих родителей. Спокойный, как танк, изобретательный, влюбляет одной лишь улыбкой, сходит с ума по динозаврам и гидросамолетам. Когда вырастет, мечтает стать лётчиком, ну или хотя бы птеродактилем, если с первым ничего не получится.

Все вместе они уехали из страны два года назад. Компания релоцировалась и предоставила максимум помощи всем тем, кто захотел переехать. Хороший английский у взрослых помог быстро адаптироваться на новом месте, а Вовка так легко переключился на новый язык и формат обучения, будто помимо динозавров и самолетов тайком от родителей заучивал по ночам иностранные словари.

Сейчас Вовка спал, Денис тоже отчаялся дожидаться Вальку с вечерней скайп-конференции с сестрой и отправился смотреть сны.

В Сербии перевалило за полночь. Будучи совой, Валька особо не переживала, что ляжет спать поздно — её рабочие часы уже давно адаптированы под размеренный европейский ритм. Она может позволить себе и поздние подъемы, и медленные завтраки, и даже размеренное решение рабочих задач. Несмотря на бытовые дела и маленького активного ребёнка, каким-то чудом Валька умудрялась все успевать. Не без помощи няни, мужа, кружков и школы, однако — без хорошо знакомого большинству других родителей надрыва.

Поэтому Валька и кажется образцовой взрослой из неизданного учебника, который каждый подросток мечтает однажды обнаружить в списке обязательной литературы на лето. Чтобы сразу после эпического блокбастера «Как закалялась сталь» следом значилось что-нибудь вроде «Энциклопедия «Как жить эту жить и не сойти с ума: практическое руководство для чайников, с актуальными мемами и советами от нейропсихолога».

Томка совершенно точно мечтала о такой книге. Даже думала сама ее написать, но сломалась на главе про НДФЛ и другие подробности системы налогообложения. А Валька такую не напишет, потому что некогда, да и скучно, так что ближайшее время подросткам всего мира придется искать ответы на свои вопросы самостоятельно.

Томка, конечно, не подросток.

И со своим переходом во взрослую жизнь справилась неплохо. В колледже она училась рисовать, а вот в университете выбрала лингвистику. Теперь она может зарабатывать переводами из любой точки мира (который, конечно, с тех пор схлопнулся, не о чем говорить, но возможность осталась, уже хлеб).

Когда дело дошло до магистратуры, Томка решила вернуться к рисованию. Запах растворителя, шероховатость кистей и холстов, вечно испачканная краской одежда, растянутый свитер, растворимый кофе в студенческой столовой… Собранные вместе, эти элементы превращались для Томки в эликсир бессмертия. По-крайней мере, так это ощущалось. Странно, что не сработало.

Диагноз Томке поставили два месяца назад — расплывчатый, неоднородный, будто ручка терапевта внезапно решила расплескать чернила по всей медкарте, создавая причудливый набор закорючек, так и не давая конкретного ответа на вопрос «так что же со мной и обратимо ли это?»

Томка думала, боль пройдет с возвращением солнца, вылазок на пленэр в промежутках между очередным многостраничным переводом, новыми постановками в студенческом театре, какой-нибудь дурацкой влюбленностью в очередного профессора истории искусств. Думала, все-таки заведу собаку, тогда буду гулять еще чаще, даже в дождь, может и к ноябрю привыкну, может даже февраль смогу проживать без неприязни.

Врач сказал, что весны не будет.

И скорее всего ненавистный Томке февраль окажется для нее последним, и она уйдет вслед за зимой. Скорее всего, быстро и безболезненно. Скорее всего, во сне. Но пока, конечно, будет больно, потому что умирание — вообще безумно болезненный процесс, в отличие от самой смерти.

Томка думает: там, за чертой, болеть попросту нечему, бах! — и твоя душа дома, нечего говорить. Чему болеть? Да и бояться будет попросту некому.

Другое дело, оставаться живым, теплым, уязвимым, остро чувствовать боль и знать, что частички тебя постепенно отмирают и отправляются в страну забвения. А ты, вообще-то, все это осознаешь и чувствуешь. И, на секундочку, нихрена с этим не согласен.

Особенно, если уходить в феврале. Другое дело — середина мая, там бы может и согласилась бы упасть в объятия первой белой ночи, раствориться на рассвете, на тонкой границе между водой и небом, проснуться из вечного низкого неба Петербурга прямиком в другие, сияющие небеса. Это даже звучит не страшно.

Но февраль!..

На кухне брякнул таймер. Томка и не заметила, как квартиру затянуло ароматным облаком пряностей и свежей выпечки. 

Томка любила имбирное печенье и пекла его постоянно, просто от скуки, в подарок, на завтрак, чтобы что-то вспомнить или о чем-то на время забыть.

Томка любила теплые одеяла, пушистый живот кота Матроскина, смешные носки, узкие улочки старой Европы, железнодорожные пути вдоль побережья моря. Она всей душой любила уютные посиделки на кухне, песни под гитару до утра, долгие разговоры с друзьями о простых жизненных радостях и невзгодах. Она любила запах свежей типографской краски, плотную акварельную бумагу, закаты на Финском заливе и сирень у Петропавловской крепости.

Она любила нежную, уютную жизнь, которая, по большому счету, была оставалась такой только в Томкиных фантазиях.

Как много тех, кто мечтает об этом тихом и вечном: проснуться поздним утром, поставить на плиту кофейник, вынести на балкон еще сонного себя и пузатую керамическую чашку с ароматным кофе. Смотреть вниз и вдаль, на веселую суету города под собой, на горы вдали, на блестящую кромку моря — совсем рядом, буквально в паре улиц и дюжине добрых приветствий отсюда.

До обеда надо успеть на рынок за свежими овощами, приготовить и съесть, к вечеру — сменить платье, взять на поводок собаку и гулять у моря до первых звезд. Долго идти домой, остановиться на аперитив, узнать все новости, обнять друзей. Вернуться домой, написать в дневнике о чем-то невыразимом и важном. Обнять собаку (и кошек, куда без них) и заснуть — сладко, безмятежно, мечтая о новом дне и новых оттенках небесно-морской палитры на завтрак.

В реальной жизни все было не так. Совсем не так. Хотя Томка очень старательно училась находить островки безмятежности и тепла, создавать их из картонных коробок и клея, ловить в объектив телефонной камеры. Она старалась писать об этом несбывшемся для нее мире и рисовать его черепичные крыши, собак у моря, залитые солнцем мостовые на рассвете.

Но тьма вокруг и тьма внутри почему-то не отступала.

Напротив, сгущалась, становилась плотной и подбиралась с каждым днем все ближе и ближе к Томкиному сердцу, которое сжималось от тоски и бессилия.

Разбитый фонарь, грязная каша на дороге, щербатая яма в асфальте, грохот машин, чей-то крик вдалеке, леденящие душу неоновые вывески, будто маяки, манящие на свой мерцающий свет всех местных алкоголиков. Серость, непрошибаемая, будто разумная, охватившая город, подчинившая себе всё — от дорог до домов, маслянистая и густая. Толпа в метро, очередная невстреча с друзьями (дедлайны, кружки для детей, захворал, улетел отдыхать, всё такое). Пустой холодильник, доставка, чернильная тьма за окном уже подступает к самому горлу. Томка курит в нее, сигаретный дым хоть немного смягчает оттенок и гнёт темноты…

— Томка, печенье сгорит, — Валька напомнила рассеянной сестре о присутствии в этом пространстве себя, кухни, таймера и печенья.

Томка будто очнулась от наваждения. Вскочила на ноги, вооружилась парой полотенец и отправилась спасать печенье от вполне возможной трансформации в милые по форме угольки. Когда противень занял свое место на столе, Томка погасила духовку, приоткрыла форточку и вернулась к ноутбуку с трофеем в руке.

— Идеальная получилась корочка! Просто идеальная! — Томка победоносно продемонстрировала еще горячую печенюшку в виде елочки веб-камере ноутбука. 

Валька бесшумно поаплодировала сестре по ту сторону экрана. Затем снова стала серьезной и спросила:

— Том, как ты?

Томке хотелось заплакать, но целительный канал с живительной соленой влагой пересох.

Лекарства, прописанные врачом, снижали порог чувствительности до отметки «просто очень паршиво», возможно, заодно слегка притупляя эмоции. А может быть, она просто устала себя жалеть.

По-началу, конечно, плакала.

Много, горько и безутешно. И никому ничего не сказала, даже от психотерапии почему-то отказалась. О диагнозе знала только Валька и пара самых близких друзей — тех, кому придется однажды вскрыть квартиру и обнаружить то, о чем думать пока не хотелось.

Большую часть дел Томка успела уладить: написала полезные списки, запаковала вещи, даже нашла Матроскину любящие руки и новый дом. Всё это казалось каким-то безумием или затянувшимся кошмарным сновидением.

Маме было решено ничего не говорить.

Валька спорила с Томкой до хрипа, пока однажды вдруг не согласилась — так легко, будто наконец-то поняла, что на самом деле происходит.

Валька предлагала переезд и попытки найти решение у европейских специалистов. Но Томка в свою очередь была уверена, что это приведет лишь к большему опустошению, непонятной суете.

Ей не хотелось заражать сестру и близких самым опасным из всех существующих болезней — страхом, беспомощностью и нарастающей темнотой. Томка знала, что тьма, поселившаяся в ней, обязательно протянет свои руки дальше. Так нельзя.

Было решено просто жить, не сверяясь с часами. Просто созваниваться вечерами, обмениваться новостями, присылать друг другу смешные картинки и фотографии. Время текло незаметно, однако его течение, бурление, его постепенное истощение Томка ощущала постоянно. Порой это чувство было едва ли не острее боли.

— Валь, я в порядке, — наконец ответила Томка.

Подбор самого заурядного ответа на свете занял у нее вечность.
Валька промолчала.

— Пойдем спать? Уже поздно, вам завтра в школу, мне тоже вставать рано — надо перевод до обеда отправить, — Томка попыталась подвести невидимую черту у разговора, который явно зашел в тупик. 

Томке не хотелось отпускать сестру. Ей не хотелось снова оставаться наедине с наступающей тьмой. Матроскин, теплый и полосатый, сохранял вокруг себя ореол надежды и света в радиусе чуть меньше квадратного метра. Этого было мало, чтобы спастись, но достаточно, чтобы согреть одно человеческое сердце.

— Томка, я тебя люблю, ты помнишь? — Валька использовала это заклинание всякий раз, когда они прощались.

Заклинание работало. Невозможное, ненужное, но самое невероятное из чудес, на которое только способен обычный человек. Искра теплого света на миг озаряла потухшие Томкины глаза в обрамлении темных кругов. 

— Я тоже люблю тебя, Валька, — искренне отвечает Томка и машет рукой экрану.

Она закрывает все приложения, выключает ноутбук, затем отправляется на кухню за стаканом молока и теплым печеньем. Матроскин басовито требует лакомство для себя и получает его, как такому откажешь.

Мама говорила, что теплое молоко на ночь успокаивает и помогает заснуть. Но в эту ночь сон не шёл.

В голове бесновались мысли — острые, холодные, чужие. Было не столько страшно, сколько… Нет, все-таки было страшно. И одиноко, несмотря на теплый бок Матроскина и его мирное сопение рядом.

Под закрытыми веками мелькали картинки, кадры прошлой и неслучившейся будущей жизни. Там были черепичные крыши и проклятья. Там были игривые собаки на морском побережье и яркий свет в операционной. Там были друзья, с которыми мечталось объехать весь мир и мёртвая тишина телефона. Картинки и образы сменяли друг друга так быстро, что даже лежа на кровати начинала кружиться голова.

Томка запрещала себе думать о времени. В самые тёмные свои дни она сокращала свой день до нескольких часов. Это было жизненно необходимо, чтобы не считать, сколько ещё осталось. Иначе можно сойти с ума.

Этой ночью Томка вставала, ходила по квартире, курила на балконе, ложилась обратно. Казалось, что это повторялось целую вечность, но девушка все-таки бросила усталый взгляд на часы. С момента, как она легла в постель, не прошло и часа. Снова время тянется там, где не надо. Там, где пожалуйста, смилуйся, отпусти, успокой. 

Томка снова легла на постель, прижала колени к груди, свернувшись калачиком вокруг сонного Матроскина. Во сне он потянулся и коснулся мягкой лапой Томкиной ладони.

Она закрыла глаза и калейдоскоп безумных картинок вернулся, а с ним к горлу подступила липкая дурнота и волны леденящего ужаса — прошедшее и несбывшееся вновь закружили в безумном танце… Казалось, до рассвета Томка сойдет с ума. И даже февраля не будет. Только этот скользкий, бесснежный, блядский январь…

В дверь постучали так громко и яростно, что Томку подбросило на добрых полметра над кроватью.

Она не ждала гостей или доставку, тело до самой макушки заполнил адреналин. Стук, больше похожий на раскаты грома, повторялся раз в несколько секунд и становился всё навязчивее.

Пьяные соседи? Подростки? 

На трясущихся, едва сгибающихся от внезапного ужаса ногах, Томка поплелась к входной двери так бесшумно, насколько это было возможно. Не дыша, она подняла затворку на дверном глазке.

За дверью стояли двое.

Полицейских в такой униформе в народе называли «космонавтами» — круглые каски, балаклавы, черная броня, наверняка даже какое-то оружие у них при себе имелось.

— Открывайте. Десять секунд на подумать или мы ломаем дверь. Время пошло!

Голос за дверью был жгучим, низким и весьма агрессивным.

Калейдоскоп картинок прошлого и несбывшегося исчез, мыслей не осталось вовсе, зато паника нарастала и выла, будто запертое в грудной клетке чудовище.

Черт, что делать?
Вызвать полицию?
Черт, телефон, где телефон…
Они же… Они вскрывают дверь!

— В сторону!!!

Томка отпрыгнула.

Дверь едва не слетела с петель, крепкий замок изрядно пострадал. Две фигуры в черном ворвались в квартиру.

Первый был выше и тоньше, тут же принялся ковыряться с замком, запирая за собой дверь. Второй, ниже и коренастее, втолкнул Томку в комнату одним легчайшим касанием, будто тряпичную куколку. Она упала на краешек кровати. Ужас сковал ее полностью. Томка забыла о том, что сопротивление вообще возможно. Об этом легко забыть, когда ты знаешь, точно знаешь, абсолютно уверен, что вот-вот умрешь.

— Ну чё ты там возишься? — спросил второй первого, пока расхаживал по комнате и осматривался.

Он нашел табуретку, принес и водрузил прямо напротив трясущейся от ужаса Томки. Второй к этому моменту уже оторвался от замка и что-то пробормотал.

— Шлем сними, тугосеря, — выпалил коренастый.

Сам он был без шлема, но в балаклаве, полностью закрывающей лицо. В темноте ночника, который Томка всегда оставляла включенным, его глаза казались беспросветно черными.

Пока высокий ковырялся с застежками и выбирался из шлема, что явно давалось ему с большим трудом, коренастый протяжно выдохнул. Только сейчас Томка поняла, что он запыхался.

— Успели, бля! — выпалил коренастый, — Фууух, успели! Я же говорил, что успеем!

Он обернулся к товарищу и принялся яростно отчитывать товарища сиплым, почти рычащим голосом, тембру которого позавидовал бы сам Том Уэйтс

— Мразота ты крашенная, вечно под руку лезешь и бубнишь! А мы чуть девку не упустили! Последний раз с тобой на рейд выхожу, понял, Красавчик? Ты у меня в отчетах после сегодняшней ночи будешь плавать, как дерьмо в проруби, до самых майских праздников. Еще раз попробуешь мне помешать при исполнении — испепелю, понял?!

Повторив еще дюжину раз коронное «фу, бля, успели», коренастый стянул с себя балаклаву и вытер ей вспотевшее лицо. Сперва оно показалось Томке устрашающим, а затем каким-то киношным, совершенно не подходящим для полицейского, или кем бы он ни был. Суровые темные брови, черные глаза, крупный нос, будто слепленный впопыхах молодым студентом на уроке скульптуры, тонкие пересохшие губы. На вид коренастому было за пятьдесят, мрачная маска лица испещрена морщинами. Короткие жесткие волосы заметно тронуты сединой. Роль главного злодея ему подошла бы отлично, успела подумать про себя Томка самым краешком сознания, большую часть которого всё еще занимала паника.

— Еще посмотрим, — слащаво процедил сквозь зубы второй персонаж, наконец-то высвободившийся из своего шлема.

Красавчик, как назвал его напарник, был выше и атлетичнее. Черты его лица, да что там, он весь, вкупе с внезапной мелодичной интонацией голоса, больше походил на модель, удравшую с показа Balenciaga.

Длинным ресницам Красавчика, заметным даже в полумраке, могла бы позавидовать любая девушка. Тонкий изящный нос, острые скулы, капризный рот скривился в презрительной ухмылке. В серых глазах его мерцал недобрый огонек, явно выдавая дурное расположение духа.

— Мы пока еще ничего не успели, — как будто специально растягивая гласные, бросил Красавчик своему напарнику, — Скорее всего, только время потеряем.

— Заткнись, гнида, — опасным шепотом рыкнул на него коренастый, — Я тебе язык вырву, понял? Знай свое место и не лезь. 

— Ладно, — холодно согласился красавчик и замер на почтенном расстоянии. Он смерил оценивающим взглядом скромное Томкино жилье, видимо в поисках стула, но так и не нашел ничего подходящего под собственную стать, а потому просто облокотился на стену, скрестив руки на груди.

— Другое дело, — выдохнул коренастый и наконец перевел взгляд на Томку. 

Её била мелкая дрожь. Страх, как ни странно, слегка отступил, но на его место пришла вполне закономерная телесная реакция. Если сейчас взять в руку полный стакан воды, Томка расплещет содержимое по всей комнате — так сильно у нее дрожали руки, да и не только они.

Взгляд коренастого обжигал и обугливал. Он осмотрел Томку с места — пристально, остро, насквозь, словно рентгеновский аппарат. Наконец сам себе кивнул и заговорил.

— Вляпалась ты, девочка, вот что я тебе скажу. И откуда вы только беретесь такие… Ты ж отличница наверняка. Сдают свои экзамены, арифметику учат, а самых элементарных основ не знают, черт знает что…

— Время уходит, — как бы невзначай напомнил Красавчик.

— Точно, — коренастый насупился, — Хоть в качестве кукушки есть от тебя толк.

Он прочистил горло, затем продолжил наступление.

— Ладно, девочка, ты это… слушай сюда внимательно. В тебе жизни сейчас меньше, чем во мне любви к опере, ну то есть очень мало. И мы тебя не убивать пришли, если что, ты сама прекрасно справляешься. Ты щас вопросов не задавай, а делай быстро и точно, что я тебе скажу. Сделаешь — может быть, спасешься. Не сделаешь — утром твой хладный трупик передадут в районный морг. Напомню, вообще без нашей помощи. Поняла?

Томка как-то машинально кивнула.

Все происходящее казалось абсурдом. Она привыкла жить с ощущением утраченного контакта с реальностью, пока паковала коробки, делала копии ключей и искала дом Матроскину. Но сейчас абсурд вышел из-под контроля и начал смутно напоминать какую-то очень неудачную галлюцинацию. А может, это предсмертный бред? Сознание решило напоследок немного поиграть с образами? Впрочем, если так, то что бы этот страшный дядька сейчас не выдал, хуже уже не будет. Наверное.

Как может быть еще хуже тому, кто уже почти умер…

— Дерьмишко в тебе сидит, понимаешь, лапонька?

Коренастый вдруг подался вперед и ткнул Томку указательным пальцем в самое больное место — точно по центру груди. Это был скорее мягкий толчок подушечкой пальца, вовсе не удар, но Томка с криком согнулась от боли.

На долю секунды, на самом краю собственного выдоха, Томка вдруг провалилась во тьму — не просто черную, а испепеляющую, яростную, безжалостную. Так больно ей не было еще никогда, даже в момент самых острых приступов. Каждая клетка тела вспыхнула неистовым огнем.

Томка вынырнула из тьмы так же быстро, как туда провалилась. Её глаза расширились от ужаса, лицо побелело больше прежнего, по спине градом катился холодный пот. Что, черт возьми, это было? 

— Вот и я об чём, — буркнул коренастый и положил руки на колени, — Там у тебя этой дряни внутри, как в старом бабушкином пылесосе, но ведь даже его вытряхивают периодически. А в тебе дерьма хватило бы чтоб весь район отоварить по самую крышечку. Смекаешь?

— Что это? — чужим, хриплым голосом, едва владея собой от ужаса, спросила Томка.

— Это, детка моя, называется Тьма. Я бы тебе рассказал поподробнее, да времечко твоё на исходе, понимаешь. Мы тебя должны очень быстро от этой гадости избавить. Ну, если получится. Будешь умницей, сделаешь как злой дядя… кто я там сейчас? А, ОМОНовец. Будешь умницей, сделаешь, как злой дядя ОМОНовец скажет — в живых останешься. Поняла меня? Кивни, если поняла.

В голове было холодно и пусто, тело горело от боли, мышцы свело до судорог. Сделав невообразимое усилие над собой, Томка медленно кивнула.

— Вот и хорошо, вот и славненько, — коренастый приободрился и потер руки, — Значит, делаем мы сейчас вот что. Ты щас глазки закроешь, можешь прилечь, если надо, но лучше опору под ногами чувствовать. Так вот… Глазки закроешь и смотришь свои любимые мультики. Что там у тебя обычно в программе, ну-ка… 

Коренастый на миг закатил глаза, будто решил осмотреть содержимое собственного черепа, и тут же вернул их на место. Жуткий фокус вызвал у Томки прилив тошноты.

— Ага, понятно. Значит, ты сидишь с закрытыми глазками и смотришь свои любимые мультики: про дом в маленьком городе, дома с черепичной крышей. Собачка там у тебя, море, ага. Редиска на рынке по акции — короче, ну, ты поняла меня. Давай-ка попробуем, только побыстрее, время у нас почти кончилось.

Ничего не соображая, Томка послушно прикрыла глаза. Представила тот самый дом на углу улицы с большой террасой на крыше. Там палисадник, две кошки и белая собака. Горячий кофе в крошечной мокке, всего на две порции эспрессо. Солнце уже поднялось и припекает, но не остро, а ласково, нежно, любя. Внизу — толкотня у пекарни, цветастое платье соседки, плакат на стене…

— Ай молодец, ай да умничка! — сквозь пространство в сознание Томки проник голос коренастого ОМОНовца, — А теперь слушай внимательно, как никогда в жизни. Всё, что ты видишь. Всё, что ты, я уверен, так любишь. Всё, до последней песчинки на пляже… Ты прямо сейчас должна уничтожить. Как хочешь. Сожги, вызови метеоритный дождь или землетрясение. Всё, до последней песчинки, понятно?

Томку выдернуло из сновидения, словно ей дали пощечину.

Сжечь? Уничтожить? Улицы? Кошек, собак? Людей, в конце концов? Совершить воображаемый геноцид? Ради чего? С какой стати?

А если… А если он испытывает меня? Может, он нечисть? Только и ждет, чтобы я отказалась от всего, что люблю… От всего, что укрывало меня от боли все эти недели? И как только я соглашусь, то сразу провалюсь в эту жуткую тьму и буду сгорать в ней целую вечность?

— Пощечину, если понадобится, я тебе сейчас устрою, рыбонька.

Голос коренастого вдруг стал холодным, как сталь, а сам он как будто почернел и чуть ли не увеличился в размере. Томка подавила еще один приступ дурноты вперемешку с ужасом и уставилась коренастому прямо в его немигающие черные глаза, словно завороженная.

— Ты сейчас испепелишь к чертям свой уютненький мирок или сдохнешь. Отмывать за тобой полгорода у меня нет совершенно никакого желания, знаешь ли. А вся эта дрянь, что в тебе сидит, никуда отсюдова не денется. Тушка твоя — да, а вот ее содержимое… Бля, чё ж вы все так ломаетесь-то в самый ответственный момент? Говорю тебе, последний шанс у тебя сейчас. Минут десять осталось, не больше. Не успеешь — пеняй на себя. Что там у тебя внутри — ты уже увидела. И как, понравилось? Не сделаешь, что я скажу, пойдешь на корм этой дряни, так себе способ скоротать остаток вечности.

Сердце Томки неистово колотилось в груди, каждый удар эхом отдавался в ушах, словно колокол. И даже на самой границе между жизнью и смертью, её терзали сомнения — как можно убить то, что я люблю так сильно? То, что было моим спасением, пристанищем, последним способом чему-то порадоваться напоследок?

— Дура! —  коренастый поднялся со стула, — Последний раз повторяю: закрываешь глазки, представляешь себе свои ванильные чудеса и очень, очень быстро устраиваешь там апокалипсис. 

— Пять минут осталось, сворачивай операцию, — подал голос Красавчик.

— Заткнись, мать твою, — рыкнул его напарник, — Ну! Разнеси всё к чертям, кукла ты бестолковая!

Томка закрыла глаза.

Город у моря вновь ожил и наполнился красками. Она вдохнула сладко-соленый морской воздух, сделала глоток горячего кофе и подставила лицо теплому солнцу. Вдох-выдох. Вдох-выдох…

На третьем выдохе Томка обратила внимание на Запад, где разлилось чернильное пятно грозовой тучи.

Туча быстро растекалась по небу, заслоняя собой любые проблески солнечного света. За несколько мгновений стало темно, как в обувной коробке с закрытой сверху крышкой.

Горожане непонимающе переглядывались. Песик у Томкиных ног заскулил. Томка ледяными пальцами коснулась его мягкой шерсти и потрепала за ухом.

В последний раз.

Мир наполнился треском и грохотом. Земля задрожала и вспучилась трещинами. Зловещие язвы быстро вспарывали нежную мякоть города, вгрызались в дома. С жутким лязгом и звоном повсюду взрывалось стекло. Море вдоль горизонта бурлило и пенилось, жар испарений летел к небесам и тут же падал обратно на землю кислотным дождем.

Людей погребали дома, разорванные машины, согнутые вопросительным знаком фонари. Тела падали в образовавшиеся в земле расщелины, утаскивая за собой и собак, и детей.

Томка, сама того не замечая, оказалась на улице. Мир вокруг нее медленно, словно в замедленной съемке, превращался в ад.

Падали здания, их обломки хоронили под собой ни в чем неповинных людей. Неподалеку от себя Томка увидела бездыханную дворняжку своей соседки, а рядом — обрывок окровавленного цветастого платья под толщей кирпичной стены.

Томка видела свой дом на углу, террасу на крыше, цветы в палисаднике. Знала, что дома коты и собака, едва сваренный кофе, пара теплых круассанов на завтрак, две пузатых чашки…

Дом начал медленно осыпаться. Фрагментарно, почти по кирпичикам, он складывался вовнутрь, не оставляя после себя ничего, кроме груды камней и обломков стекла…

Крики вокруг смешались в один, бесконечный, пронзительный вой.

Умирал не отдельно взятый гражданин или пёсик на пляже. Умирал целый мир. Последнее Томкино убежище.

Когда каждый из домов сравнялся с землей, и единственным, что продолжало свое движение, была застывшая в воздухе пыль, посыпался дождь. Посыпался, потому что каждая его капля была тончайшим, острейшим лезвием, разрывающим плоть этого мира до субатомных частиц.

Вечность, сложившись в мгновение, превратила руины в крошечные точки, атомы, светящиеся во тьме пиксели, подгоняемые неистовым черным ветром.

Томка стояла посреди последних отголосков чего-то, что еще недавно было живым и теплым.

Из ее глаз нескончаемым потоком лились ледяные слезы. Она смотрела, как умирает любимое ею живое пространство — как последние фрагменты реальности догорают в небытии, растворяясь в потоках черного ветра.

Когда последняя былинка прошлого мира растворилась, Томку окутала тьма. И она отличалась от той, первой, в которую окунул её коренастый ОМОНовец.

Новая тьма была теплой. Пахло дымом костра, как бывает за городом — сразу бьет в нос этот дразнящий запах, стоит только выйти из прогорклого тамбура электрички… 

Новая тьма обнимала так ласково, как, пожалуй, никто Томку в жизни не обнимал. Она упала на колени посреди бесконечно тёмного ничего, которое пахло дымом и горьким шоколадом, нежно гладило по волосам, что-то нешептывало ветром на ухо, бережно брало в ладони сердце и грело его, целовало в глаза и обнимало снова.

Томка плакала так, что казалось вот-вот и сама превратится в частицы. Хрупкое тельце сотрясалось от боли посреди новой, ласковой и доброй тьмы. С каждой пролитой слезой тело Томки становилось легче и прозрачнее. Прозрачнее и теплее.

Ветер доброй тьмы подхватил мерцающие фотоны, невидимые глазу пылинки, оставшиеся от Томки, и принял их в себя без остатка…

Томка проснулась.

В комнате стало светлее. Пока она спала, незваные гости зажгли Томкины домашние ночники, которым не было счёта. Она любила уютный приглушенный свет и потому почти никогда не пользовалась люстрой, зато ночники и настольные лампы — самые разные, поселились во всех углах скромной Томкиной квартиры.

Коренастый все так же восседал подле Томкиной кровати, но теперь — с нежно урчащим Матроскиным на коленях.

Эта картина по сути своей была так же невероятна и невозможна, как только что случившийся апокалипсис. Матроскин редко выходил к гостям, долго привыкал к чужим, а позволить взять себя на руки, да еще и так умиротворенно мурчать… Хозяйке было, чему удивляться. Точнее сказать, поводы удивляться продолжали сваливаться на нее всю ночь напролёт, не оставляя ни минуты покоя.

— Проснулась, красавица, — пропел коренастый.

Томка сделала первую попытку сесть на кровати, которая оказалась неудачной. На второй раз внезапно тяжелое и уставшее тело все-таки смогло принять сидячее положение. Потолок и пол предательски вращались перед Томкиными глазами, как после убойной дозы чего-то горячительного, а живот скрутил неприятный спазм. 

— Водички тебе надо, — покачал головой коренастый и обратился к напарнику, — Слышь, Красавчик, принеси дамочке воды, у меня вон, руки заняты.

Красавчик цокнул языком, взял со столешницы первый показавшийся ему чистым стакан и спросил:

— Где воды-то взять?

— В ку… В кулере… — чужим, хриплым голосом ответила Томка.

— В кукулере, Красавчик! — рассмеялся коренастый, — Да вон же, в углу стоит и на тебя смотрит, разуй глаза!

Красавчик закатил глаза и потянулся к кулеру, нажал на кнопку, набрал полный стакан холодной живительной влаги и поднес хозяйке дома. Томкины руки дрожали. Она приняла стакан, не в силах даже поблагодарить Красавчика за оказанную любезность, и принялась жадно пить воду. Когда стакан опустел, она протянула его Красавчику.

— Спасибо, — сказала она, на этот раз голос ее звучал чуть более привычно и уверенно.

— Не за что, — картинно ответил ей Красавчик, с легкой брезгливостью забрал стакан из Томкиных рук и вернул его на кухню.

— Ну вот, совсем другое дело, — коренастый продолжал чесать за ухом Матроскина, который откровенно кайфовал и практически не обращал внимания на свою хозяйку.

ОМОНовец вдруг показался Томке не таким уж и страшным. Впрочем, может это теплый домашний свет и кот на руках так его преобразили.

— Готова к профилактической беседе? — спросил потеплевший коренастый, — Времени у нас не много, но на парочку вопросов ответить успеем.

— А что будет потом? — вопросом на вопрос ответила Томка.

— А потом ты будешь жить, — с улыбкой ответил коренастый, — Предположительно долго и возможно счастливо, но уж в этом мы тебе точно не помощники.

— Кто вы такие? — следующий вопрос напрашивался с самого начала.

— А ты как думаешь? — хитро прищурился коренастый, — Ладно, не буду утомлять тебя загадками, сил у тебя еще маловато для них. Мы… Хм… Ну как бы это сказать-то… 

— Ангелы, — раздраженно ответил за него Красавчик, — Господи, ну неужели нельзя просто сказать всё как есть, обязательно надо подбирать сложные метафоры?

Коренастый злобно покосился на напарника, но вслух ничего не сказал. Томкины глаза изрядно округлились, хотя казалось что на сегодняшний день лимит доступных удивлений был окончательно исчерпан.

— А давно у нас ангелы в ОМОНе служат? — Томка не смогла подавить скептические мысли в отношении странного вида парочки.

Коренастый на секунду завис, как старый модем. Томке даже показалось, будто она слышит, как шумит его мозг (или что там нынче в черепной коробке у ангелов), обрабатывая полученную информацию.

Когда путь от одного передатчика к другому завершился успешно, коренастый вдруг расхохотался, да так громко, что испуганный Матроскин соскочил с его колен и спрятался за тонкую Томкину спину. От громогласного смеха ангела-ОМОНовца со стен едва ли не сыпалась штукатурка. Томка подумала, что соседи наверняка уже проснулись и готовы идти на штурм квартиры, в которой творится неуместное в данное время суток веселье…

— Ой, девочка, кем мы только не притворяемся время от времени, — отсмеявшись, простонал коренастый, — На прошлой неделе вот дважды в белых халатах разгуливали, врачами были. Красавчик-то всё молодится: то психологом прикинется, то этим, как его… Коучем, вот. Смех один. Позавчера я лепёшки на базаре продавал, до этого почти месяц на стройке жил в Ленобласти. Красавчика мне для профилактики в пару ставят, чтоб он в бога не заигрывался со своей психологией и в людях не только бестолковых марионеток видел, но и живых созданий, по образу и подобию, так сказать. Работа со мной для него носит исправительно-профилактический характер по уменьшению гордыни. Иногда даже что-то дельное получается, хотя не так часто, как хотелось бы.

Красавчик явно злился, но молчал, только кулаки сжимал до белизны в костяшках.

— Но почему ОМОНовцы? — все еще никак не могла взять в толк слегка ошарашенная Томка.

— Так мы это, как сказать… С корабля на бал, — глуповато хихикнул коренастый, — Мы как одного бедолагу припугнули, да там… из бандитов был дядька… так сразу помчались к тебе, да костюмчик сменить времени не осталось. А оно, гляди-ка, вроде и на пользу сыграло. Приди мы к тебе докторами, ты бы нас замучила, а тут страх положительную роль сыграл, всё сделала как сказано, такая молодец.

— А что я, собственно, сделала?

В горле у Томки вновь пересохло. Она с мольбой посмотрела на Красавчика. Тот поймал её взгляд, закатил глаза и пошёл набирать воду в «кукулере». Когда полный стакан оказался у Томки в руках, она почти одним глотком осушила его до дна. В голове вдруг стали всплывать образы тонущего в огне города: разбитые витрины, пепел и дым, мертвые тела и…

— Ты спасла собственную жизнь, — голос коренастого стал серьезнее и громче, — И теперь послушай, что я тебе скажу, внимательно послушай — нам ведь рецидивы не нужны, верно? Да не бойся ты, все самое страшное позади, вон, котейку помацай, не надо так напрягаться сильно.

Томка послушно обернулась к Матроскину, уложила на колени увесистый комок домашнего счастья и принялась нежно гладить питомца по голове. Кот блаженно заурчал и прикрыл глаза от удовольствия.

— Смотри, рыбка моя, — сказал коренастый уверенно, — Ты у нас была в ходячие трупы записана, так ведь? Уже с миром попрощалась, смотрю, даже вещички собрала, ну просто умничка! А врачи-то чего тебе наговорили? Правильно, херню тебе врачи наговорили всякую, только время твоё драгоценное тянули и в бессилии собственном расписывались. Но с них-то много не возьмёшь, они с такого рода хворями не возятся, не по ихней части, а по нашенской. Так вот, слушай сюда. Ты ж у нас художница, так ведь? Творческая, так сказать, личность? Город такой у тебя в фантазиях оживал хороший, мне понравился.

При упоминании города внутри Томки все сжалось. Потому что нет больше города. И нет больше тех, кто его наполнял. Никого. Никого не осталось.

— Золотуля, я щас с тобой разговариваю, — коренастый демонстративно пощелкал пальцами перед Томкиным носом, — Вылет в прекрасное далеко деструктивных мыслей на потом оставь, мы ж ещё до сути не добрались. Так вот. Клёвые у тебя фантазии, картинки классные, да и других талантов тоже небось достаточно. Мы там с Красавчиком по печеньке угостились, пока ты почивала, мы ж с самого утра считай не жравши…

— Вот заметь, ты сам отводишь разговор в сторону и время тянешь! Объясни, как есть по существу, не морочь голову, — вбросил стоящий в углу и слегка закипающий от раздражения Красавчик.

— Ладно, ладно, согласен, — примирительно отозвался коренастый, — Так вот. Всё бы ничего, если бы не один ма-а-аленький нюансик. Ну то есть он сначала был маленький, а потом разросся и превратился в твой смертный приговор. Этот нюансик, милая моя, заключается в том, что тот, кто умеет творить, должен научиться убивать. А кто не научится, сам погибнет. Понимаешь о чем я?

— Пока не очень, — честно призналась Томка, — Почему творец должен уметь убивать? Разве это не противоречит самой его сути?

— Милочка, а разве каждому живому существу с самого начала не предначертано рано или поздно умереть? — спросил ее коренастый, — Люди в этом вопросе гораздо круче черепах, потому что, в отличие от ребят в панцире, люди с самого начала знают, что однажды всё закончится. Базовая настройка, так сказать, никуда от неё не денешься. Ну, почти никуда, об этом позже. Но, видишь ли, чтобы просто жить свою маленькую жизнь и довести её до отведенного ей предела нужно уметь… Как это там было, Красавчик? Как вы нынче это называете по-умному?

— Отстаивать свои границы, — ответил тот, — Защищаться.

— Вот! Границы отстаивать. Понимаешь, солнышко? Каждая душа не просто право имеет, а должна себя защищать от всякой мерзости, коей, уж поверь дяденьке в моем лице, в этом мире предостаточно. И иногда это надо делать жестко, и коготочки свои наманикюренные выпускать и зубки скалить.

— Здесь я, пожалуй, согласна, — Томка покачала тяжелой головой, — Но всё еще не понимаю, зачем убивать? Зачем было уничтожать целый мир?

— А потому что ты так плохо справлялась со своими границами и защитами себя самой, что все твои невыученные уроки и несданные тесты по данному предмету привели к нехиленькой такой задолженности. И если бы ты вот эту последнюю, решающую пересдачу провалила — тебя отчислили бы, если ты понимаешь, о чем я сейчас толкую.

— То есть вы хотите сказать, что раз я недостаточно хорошо отстаивала свои границы в жизни и плохо защищала себя, это привело к гибели целого невинного мира? Из-за меня погибали люди… 

Томкины глаза наполнились слезами, а к горлу подступил ком. Из угла послышался обреченный вздох, в котором каждая молекула кричала «Господи, ну что здесь непонятного?!»

Коренастый тем временем подался вперед и сказал тихо, но очень серьезно.

— Глупая ты, маленькая дурочка, — он говорил с нажимом, как учитель, чей ученик продолжает складывая два и два на палочках получать восемь, — Ну-ка, закрой глаза.

Томка тут же повиновалась и закрыла глаза, изо всех сил стараясь не заплакать.

— Ну, и что там твой мир? Посмотри-ка внимательно.

На мгновение Томка прищурилась, боясь снова оказаться посреди руин и пепелища

Но когда тьма перед внутренним взором рассеялась, вдалеке в облаке тумана она увидела город — безмятежный, солнечный, с соленым ветром и узкими улочками.

От счастья Томка подскочила на кровати. Мираж рассеялся, удивленный Матроскин вспрыгнул с колен внезапно воодушевленной хозяйки и на этот раз ретировался на кухню.

— Дяденька, город живой! — Томка плакала от счастья.

— Ну конечно живой, куколка, — ласково ответил коренастый, тронутый внезапным нежным обращением в свою сторону, — Конечно, живой! Но самое главное — ты живая. Ты больше не умираешь, девочка. Неужто ты этого не поняла еще?

Томка прислушалась к внутренним ощущениям. Боль, непроходящая жгучая боль в каждой клеточке тела угасла, как крошечный уголек на ветру. Внутри было тихо, пусто и не больно.

Внезапный прилив сил отступил и она снова упала на кровать.

— Ну силушки восстановить надобно, не всё сразу, — улыбнулся коренастый, — Давай еще раз повторим пройденный материал. Ты, милочка, должна впредь изучать две дисциплины сразу. Первая — учиться себя защищать. Так жестко и так яростно, как этого ситуация потребует. Не призываю тебя на людей бросаться и гавкать на всех вокруг, речь о другом совсем. Никому себя в обиду не давай, ясно тебе? Особенно… Особенно самой себе. 

Томка изумленно уставилась на коренастого, всем своим видом выражая неподдельное любопытство.

— А ты что думала, на тебя только страшные дядьки в подворотнях нападать могут? Нет, к сожалению, большая часть нападений осуществляется в зоне, максимально приближенной к твоему самому уязвимому месту — не вражескими войсками, а разведчиками и предателями. Вот услышишь у себя в голове голос «ну какая же я тупица!», знай, это либо разведчик, либо предатель. Гнать таких взашей и стрелять на поражение. Ясно?

Томка неуверенно кивнула. Ей было ясно. Ей было яснее некуда. Особенно ясным казалось то, как долго ей теперь придется учиться такому подходу к собственному внутреннему критику и всем его сослуживцам.

— Это первое: себя в обиду не давать, саморазрушению не придаваться. Грешно это, так, на секундочку, это я тебе как ангел говорю. И второе. Для твоей творческой натуры и бессмертной души поясняю еще раз: Творец должен уметь убивать. У всякой вещи есть своя тень, есть оборотная сторона. Ты ж художник, милая! Как ты нарисуешь свет без тени? Так во всём. Так вот, когда Творца начинает кренить в какую-то сторону… он своим творчеством как бы отменяет целостность мира, единство противоположностей… И беда случается. Не важно, создаешь ли ты преисполненные светом фантазии о всем самом прекрасном или творишь исключительный мрак и тьму. Важно, чтобы об обратной стороне вещей не забывали. Особенно такие неучи, как ты.

Последнюю фразу коренастый проговорил так нежно, как будто похвалил Томку, а не сделал выговор.

— С твоими двойками по агрессии запрещать себе обращаться к тьме даже в творчестве!.. Ну это прямой путь в очень неприятное местечко, на границе которого ты буквально недавно умудрилась постоять, хорошо хоть не успела раствориться там полностью. Понимаешь, есть такие чудаки, их некоторые называют святыми или блаженными, так вот они действительно каждой клеточкой своей души принадлежат свету. Есть и наоборот, души проклятые, где нет места даже искорке надежды. Но до этого уровня еще надо дометитироваться или что там нынче молодежь для этого делает. А покуда это не произошло, помнить надо про обе стороны, про тьму и свет, как в жизни, так и в творчестве. Понимаешь, о чем я тебе толкую?

Томка на мгновение задумалась. Многое для нее встало на свои места, но кое-что все-таки не давало покоя.

— Так значит, этот апокалипсис… Он был нужен…

— Он был нужен, как дождь в засушливую пору, — прервал ее коренастый, — Он был нужен, чтобы вся накопившаяся тебе и отрицаемая тобой же тьма (она же ярость) смогла наконец выйти и освободить тебя. Апокалипсис был нужен, чтобы показать тебе самой собственную сокрушительную силу и мощь, которая доступна тебе не только в воображении, но и в жизни. А еще апокалипсис был нужен для того, чтобы ты поняла, что прах или пепел, пепелище или руины — это не приговор, это просто поворот колеса жизни. Иногда болезненный и тяжелый, но необходимый, после него начинается новая жизнь. Так и твой мир, он не просто «живой», ты одним своим решением создала его снова. Просто в следующий раз постарайся не доводить до апокалипсиса. 

— Но почему тогда вы остановили меня? В смысле, не дали мне умереть? Если всему своё время и колесо должно вращаться… значит, я должна была уйти?

— Должна была, — вдруг подтвердил Красавчик, — Даже по документам у нас уже все было оформлено. Но кто-то тут отрабатывает свое травматическое прошлое каждый раз, когда представляется такая возможность.

Коренастый бросил на Красавчика яростный взгляд. Тот даже бровью не повел, но на всякий случай отвернулся. Его напарник наполнил квартиру тяжелым молчанием на долгую, бесконечную минуту.

— Красавчик прав. Мы не должны были вмешиваться, — грустно ответил ангел-ОМОНовец, — Но видишь ли, в чем штука. У нас… да и не только у нас, во всём мире такие правила: если что-то уже предначертано и вот-вот случится, каждый тем не менее имеет полное право попытаться это исправить. Может получится, а может нет. Но на попытку право есть всегда. Таков закон.

Коренастый встал, размял уставшие плечи и шею, отвернулся к окну.

— Я дочку не спас, — сказал он, — Она у меня, как ты, тоже рисовала. Да… Красавчик прав насчет травмы и прочей психологической херни. Не спас я. Не успел. Это ещё, ну… В прошлой жизни моей было. Я ж до того, как стать ангелом, обычным человеком был, во многом — круглым идиотом. Слыхала про «лихие девяностые» и бандитов? Ну так, а я всё своими глазами видел. Много наделал зла, слишком много. Но самое главное, дочку не сберег. Не успел… И поэтому каждый раз когда есть хотя бы малейший шанс вытащить человека, я все силы свои бросаю. Иногда вытаскиваю, иногда нет. Потому что такая у нас с Красавчиком теперь работа.

Коренастый обернулся к Томке. Она вдруг увидела в нем не ангела, и не ОМОНовца, а самого обычного человека, с такой понятной человеческой судьбой и ошибками.

— Мне очень жаль, — честно сказала Томка, — Мне жаль вас и вашу дочку.

— Спасибо, милая, — улыбнулся ей ангел-бандит, — Я эту рану никогда не забуду, наверное. Да и не хочу. Это она меня таким живым делает и вперед толкает, чтобы другим помогать. 

— Но вы ведь… не всех спасаете? В смысле… вы ведь спасаете не каждого, кто умирает, верно? — уточнила Томка.

— Верно, детка, — кивнул ей коренастый, — Мы спасаем только тех, кто как и ты, слишком близко к небытию. Ну, к той тьме, которой ты коснулась. Люди, которые уходят в свой срок, они попадают… ну, не туда… Они попадают… Блин, там короче такие тонкие и сложные материи начинаются, что я не объясню, даже не спрашивай. Придет время — сама узнаешь. А если начнешь учиться всему, о чем мы сегодня говорили, то даже не испугаешься. Вот те, кто при жизни начинает тьмой порастать, как плесенью, вот таких мы как правило пытаемся остановить. Потому что… Видишь ли… Нет пути назад тем, кто в тьме растворился. А тем, кто умер как обычный человек, когда его время пришло — там всё иначе совсем… Правда, не спрашивай, не объясню… И даже Красавчик не справится.

— А как вы стали ангелами? Вы перед этим умерли?

— Меня «положили» еще в те самые девяностые. Помню, как весь свой жизненный путь просмотрел, как киноленту… А дальше у меня был выбор. Вернуться к людям и помогать им по мере возможностей, или… Были еще какие-то варианты, которые я даже вспомнить не могу. Кстати, Красавчик тоже не помнит. Как только выбор сделан, только он у тебя и остаётся, прикинь. Ну и наконец я снова оказался в мире людей, но уже ангелом. Мне основной свод правил и законов растолковали, ну я и пошел, вперёд и с песней, работать и работать.

— Так вы, по сути своей… остаётесь людьми? 

— Знаешь, что значит Бодхисаттва? — вопрос прозвучал из дальнего угла комнаты, в который почему-то отошел Красавчик. 

Он застыл у шкафа, у полок с фигурками буддийских божеств, которые Томке привозили друзья из Индии. Она много читала о буддизме, даже храмы посещала и сама практиковала медитации. Поэтому она, конечно, знала ответ на вопрос Красавчика, но тот не дал его озвучить.

— Бодхисаттва — это существо, которое отказалось от Нирваны и решило остаться в мире живых людей, чтобы помогать им. Так и мы, остались здесь, чтобы помогать другим. Мы не так подвержены болезням, хотя даже с нами они случаются. Мы почти не стареем. Мы едим, пьем и почти не отличаемся от людей, хотя, конечно, отличия есть весьма значительные. Большая часть из них состоит в том, что нам, в отличие от людей, делать уже нельзя. В остальном — мы такие же живые существа, просто чуть более осведомленные о том, как все устроено.

— А как вы стали бодхисаттвой? — робко спросила Томка.

— Передоз, — ответил Красавчик так легко, будто речь шла о чем-то вполне обыденном, — Я был на хорошей позиции в крупной компании. Часть команды переехала работать на Бали, я был из числа этих счастливчиков. У меня был всё, о чем мечтает любой представитель офисного планктона: работал по несколько часов в день, сидя под пальмами, а остальное время мы с коллегами прожигали, как могли. Мы катались в местные храмы за просветлением, щедро насыщая восприятие всеми доступными нам наркотиками. Оказалось, что путь вечной радости гораздо сложнее и дольше, чем предел человеческих возможностей в употреблении изменяющих сознание веществ.

— Для людей мы как бы не существуем, так-то, — добавил коренастый, — Вот мы уйдем — и финита ля комедия!

— Вы сотрёте мне память? — насторожилась Томка.

— Да не будем мы ничего стирать, смешная ты, чесслово… Просто когда мы уйдем, ты останешься один на один со всем, что с тобой сегодня приключилось. Захочешь, а поди кому докажи, что ты нас видела и слышала. Кому расскажешь, только пальцем у виска покрутят или к психиатру отправят. Не бывает такого, чтоб от неизвестной болезни человек избавился путем воображаемого апокалипсиса. Это даже звучит дико, согласись, хотя и смешно по-своему. Но главное не то, во что могут или не могут поверить другие люди. Главное ты этот шанс не просри, милая, уж прости за такой не аппетитный оборот речи. 

— Он очень уместен, — Томка робко улыбнулась словам ангела-бандита, — А вы так и не сказали, как вас зовут.

— Меня? — переспросил коренастый, — Дядь Савва я. Раньше, конечно, всегда всем Славиком представлялся, не понтово было с моим именем бизнес вести. А сейчас я стал наконец собой, в каком-то смысле.

Дядя Савва с удовольствием расправил плечи, а затем исподтишка указал пальцем на своего напарника.

— А этого — Коляном звать, но мы все называем его Красавчиком. Согласись, ему идет?

Красавчик скрестил руки на груди и покачал головой.

— Так что теперь будет? — спросила Томка с улыбкой.

— Ну что будет, — задумчиво произнес дядя Савва, — Ты ляжешь спать, отоспишься хорошенечко, а завтра начнёшь все сначала. В смысле, продолжишь свой путь, только чуть более осознанно. Знаешь, девочка, я тебе как краевед скажу: больше всего тьмы скапливается в хорошеньких и добреньких людях, которых обычно божьими одуванчиками называют. Нет ничего плохого в добром нраве, хороших делах, спасении котят и любви к старым мультикам. Плохо, когда человек злость в себе начинает накапливать, особенно там, где она нужна чтобы уберечь его самого от большей гадости. Вот тогда проблемки и начинаются. И часто, к сожалению, заканчиваются очень грустно для этих самых одуванчиков. У мерзавцев тоже перекос, но в другую сторону, хотя угроза для них — та же самая разрушающая тьма. Когда ее слишком много, она начинает забирать своё, тянет к себе человека, будто откормленную скотину. А нам с этим разбираться, понимаешь, с утра и до вечера…

Томка смотрела на своих внезапных спасителей с теплой улыбкой. Ей хотелось чем-то отплатить за все то, что случилось и за те знания, которыми с ней поделились ангелы-бодхисаттвы. В холодильнике было пусто, бумажных денег она давно у себя не хранит, разве что…

— Можно на прощание я угощу вас печеньем? Если оно вам понравилось, конечно,  — Томка смущенно уставилась на парочку ангелов в черном.

— Это можно, — протяжно ответил дядя Савва, — Только заверни его нам с собой. Мы по дороге полакомимся. Нам еще в штаб заехать надо отчитаться, а уж потом устроим себе пир. Сушек закажем…

— Суши, — поправил его Красавчик.

— Да хоть сушу, хоть море-океан… Так жрать хочется! Еще немного и я от тебя кусок откушу, Красавчик, имей в виду. Поехали, чем быстрее отчеты заполним, тем быстрее пирушку закатим.

— А что, даже у ангелов есть бюрократия? — Томка удивленно покосилась на дядю Савву.

— Еще какая! — грозно ответил он, — Единственный миф про ангелов, который очень даже правдив, так это то, что у нас есть Канцелярия, всякая разная причем, не только Небесная.

Томка прокралась на кухню. Её тело, сперва такое тяжелое и неподъёмное после страшного апокалиптического сна, вдруг стало настолько легким, что казалось перестало подчиняться законам гравитации, того гляди улетит прямиком в приоткрытую форточку.

Но Томка молодец, успешно цеплялась пальцами ног за скользкие доски паркета, параллельно подыскивая подходящую тару для своего фирменного имбирного печенья.

На полке с кастрюлями и сковородками оказалась хорошенькая жестяная коробка круглой формы, в которой когда-то давно тоже было печенье, затем нитки с иголками, и наконец она снова вернулась на кухню в ожидании особого случая. Кажется, этот случай наконец настал. Томка положила на дно коробки пару салфеток, аккуратно сложила печенье и закрыла его плотно прилегающей крышкой. Получившийся подарок она вручила дяде Савве.

— Так хочется спросить у вас номер телефона… ну, для экстренных случаев, вдруг я опять начну заваливаться куда-то не туда, — Томка грустно улыбнулась собирающимся на выход ангелам.

— Боюсь, милая, если мы будем раздавать свои телефоны всем спасённым, у нас времени на работу не останется… Кстати, скорее всего, тьма начнет подкрадываться к тебе гораздо быстрее, чем ты думаешь. И вот тут уже твоя ответственность с ней разобраться. Как ты будешь выкручиваться, что делать, как себя вести — тебе решать. И да еще… Иногда ты будешь проигрывать. Иногда — значит намного чаще, чем справляться. И это нормально. Главное помни, что никто кроме тебя не знает, как справляться с тьмой именно тебе. В этом, понимаешь, вся суть игры в человека, да и в ангела тоже. Говорят, что поезд ушел и человек со счетов списан, а мы р-р-раз — и спасли. Так же и ты будешь пробовать, ошибаться, снова пробовать. Но никогда не забывай о той силе, что тебе помогла выжить. Она только кажется страшной, но на самом деле — это просто оборотная сторона, тень от силы живительной. И обе они в тебе. Каждый день себе напоминай об этом. Кушай хорошо. На солнце бывай почаще. Влюбись по весне, это для иммунитета полезно очень. И миры создавай новые, не засиживайся в одном, даже если он кажется гораздо более привлекательным, чем тот, что снаружи.

Все это дядя Савва говорил, стоя в дверях с жестяной коробкой для печенья. Красавчик держал в руках два шлема «космонавтов» и переминался с ноги на ногу, ему явно не терпелось поскорее уйти. А Томка вдруг подошла к дяде Савве и с благодарностью приобняла. Он смутился, и не смотря на устрашающий черный костюм, весь целиком вдруг наполнился нежностью. Было в этом чувстве что-то еще, какой-то оттенок, для которого не находилось слов. Как будто камень вины на сердце Саввы стал легче. Так ощущается прощение.

Дядя Савва отстранился от Томки, положил ей руку на плечо. Пора прощаться.

— Ну, Томка, всё тебе сказали, печенье взяли, костюмчики тоже… Береги себя, девочка. Постарайся сделать так, чтобы мы к тебе больше не приходили. Ну, по такой причине, я хотел сказать.

— А по каким еще причинам вы приходите? — полюбопытствовала Томка.

— Надо будет — узнаешь, — улыбнулся дядя Савва и открыл входную дверь.

Странно, но она казалась абсолютно целой, будто и не было никакого взлома и выбитых замков. 

— Удачи, — Красавчик кивнул Томке и шагнул за порог.

Дядя Савва вышел следом, молча кивнув Томке на прощание. Как только они пересекли порог, их фигуры растворились в приглушенном свете коридора, как два темных акварельных пятна на влажной бумаге.

Томка закрыла дверь, повернула ручку замка. Матроскин пришел к ней в ноги ластиться, дважды выдал громкое «мяв», требуя внимания и кормёжки. Томка не стала спорить, достала из шкафчика пакетик с влажным кормом и высыпала содержимое в кошачью миску. Кот с удовольствием принялся на ночную трапезу. 

Томка вдруг поняла, что и сама, кажется, проголодалась. Голод казался ей каким-то странным, давно забытым чувством… Однако внезапно нахлынувшая волна усталости оказалась сильнее. Девушка добрела до кровати, не трогая зажженных ночников. Едва она закрыла глаза, как провалилась в сон — густой и тёмный, как шоколадный пудинг, без единого намека на сновидения.

— — — — — —

— Мышка, подъем! Завтракать!

Томка подскочила на кровати, будто ошпаренная кипятком. Комнату заливал яркий дневной свет, ночники были потушены. Над кроватью склонилась Валька в бежжевом спортивном костюме, довольная и жизнерадостная.

— Валька… Ты как это… Как ты…

— А вот так, — Валька широко улыбнулась, — Хотела сделать тебе сюрприз и проведать заодно. Уж больно мне не понравились наши с тобой последние вечерние созвоны. А потом ты еще сутки вообще на связь не выходила! Ну я все дела побросала, коллегам объяснила что у меня тут срочный семейный кризис, билеты купила и вперед. Деду сказала — делай, что хочешь, а я лечу в Питер. Он, конечно, немного побубнил, но спорить не стал. Летела я, конечно, какими-то очень дурацкими кругами с пересадками, ну да черт с ним. А ты живая, слава богу, и выглядишь, кстати, очень даже неплохо, видимо компьютер твой румянец не передает…

— Я сутки не выходила на связь? — сонная Томка все еще не могла сопоставить факты.

— Ну да! Мы с тобой поболтали, а потом ты пропала со всех радаров. С тобой такое и раньше случалось, но знаешь… Тот наш разговор у меня все внутри переполошил, сердце было не на месте. Может зря я, конечно, суету навела… Хотя нет, не зря. Потому что у тебя пустой холодильник, а я привезла клубнику и еще море вкусняшек из твоей любимой кофеенки. Так что давай, раздупляйся по-быстрому, будем кормиться и болтать. Ты мне про свою новую книжку с картинками еще вообще ни слова не сказала, мышь такая!

Валька продолжала болтать что-то уютное, раскладывая на кухонном столе добычу из коробок и пакетов. Чайник закипал, Матроскин заискивал перед Валькой, ожидая гостинец и для него. 

Томка села на кровати. Судя по всему, она проспала сутки. Голова была легкой и светлой, тело казалось внезапно живым и теплым… И очень, очень голодным.

События позапрошлой ночи впечатались в Томкино воображение намертво. Она помнила всё, каждую деталь, каждый поворот головы своих спасителей, даже то, как падал свет в комнате на протяжении всей спасательной операции. Она помнила дядю Савву и Красавчика в ОМОНовских доспехах, жестяную банку из-под печенья…

Пока Томка умывалась и чистила зубы, кадры случившихся событий мерцали перед глазами, будто бесконечная лента соцсети. Когда она вышла из ванной и уселась за стол вместе с Валькой, та протянула ей полную чашку душистого черного чая с земляникой. На столе царил настоящий гастрономический хаос, так похожий на внезапно случившийся рай — свежие фрукты, корзиночки с ягодами, миндальное печенье, свежие круассаны, две тарелки с теплой рисовой кашей, конфеты… Томка засияла от внезапно нахлынувших на неё чувств и острого приступа нежности к сестре, и не только к ней… ко всему миру сразу.

С каждым глотком чая Томка чувствовала, как жизнь растекается горячей волной, от головы до самых кончиков пальцев ног. Еда снова была вкусной, а чай — душистым. На смену боли пришло дыхание и тепло.

Когда стол опустел на четверть, Валька сказала:

— У меня для тебя еще две хорошие новости. Нет, даже три! Не буду спрашивать, с какой начать, просто пойду по порядку.

Валька выдержала злодейскую паузу, хитро прищурилась и наконец приступила к рассказу.

— Итак, новость номер один. Мне на почту пришли копии твоих последних анализов с расшифровкой от твоего лечащего врача. Я на всякий случай показала их нашему, местному, в Сербии. А ты, дай угадаю, конечно же, их так и не посмотрела?

Томка кивнула. Она видела оповещение и черную строчку в разделе «непрочитанное» в своем почтовом ящике, но открывать письмо не хотела. Она знала, что там ничего хорошего ей не скажут — как в прошлый, позапрошлый и позапозапозапрошлый раз.

— А я вот посмотрела, — Валька выглядела очень довольной, — И знаешь что там пишут? Ладно, не буду над тобой издеваться. Там пишут, дорогая моя, что твои анализы абсолютно, предельно, невероятно, просто супер-пупер нормальные и соответствуют анализам любого обычного человека. И это не ошибка, потому что последние анализы ты сдавала в два захода. И везде, подчеркиваю, везде! — всё в порядке. Врачи, кстати, в шоке и бегают по потолку. Удивляюсь, как они еще тебе дверь не вынесли и на атомы не разобрали в поисках ответа.

Томка усмехнулась в кулах, как только услышала про дверь. Валька приняла эту реакцию за одобрительную.

— Итак, это была наша с тобой первая хорошая новость. Теперь новость вторая. Держи.

Валька протянула Томке конверт бежевого цвета. Внутри него она обнаружила почтовую открытку.

На лицевой стороне был изображен фасад европейского дома и часть прилегающих к нему узких улиц. На вершине дома по центру красовалась открытая терраса. У подножия дома приветливо открыты витрины булочной и кофейни. По улицам гуляют люди, на переднем плане хорошо различима женщина в цветастом платье с милой дворняжкой на поводке.

На обороте открытки было послание:

Пожалуйста, приезжай. Я очень соскучилась.
Мама

Томка подняла полный слез взгляд на Вальку. Та аккуратно улыбнулась ей в ответ.

— А третья хорошая новость — мы с тобой едем к маме. Сейчас, когда твои анализы абсолютно в норме, я костьми лягу, но отвезу тебя к ней. Она очень скучает, Томка. Мы старались уберечь её от всего, что с тобой случилось… Но она всё равно… Знаешь, она все равно чувствовала что что-то не так. И ты тоже соскучилась, я знаю, ты этот дом уже как только не рисовала. Поэтому возражения не принимаются, билеты куплены. Найдем Матроскину няньку на неделю и поедем. По моим расчетам, пары дней на сборы нам должно хватить. И только попробуй отказаться, я тебя силой в чемодан запихну!

Вместо ответа, Томка сорвалась с места и бросилась Вальке на шею. Слезы градом катились по ее щекам.

Конечно, она скучала по маме. С тех пор, как началась ее мучительная борьба с неизвестной болезнью, Томка стала избегать общения с мамой. Ей не хотелось ни о чем рассказывать, она боялась ранить её, боялась что та приедет и начнет караулить у постели.

Томка боялась, что из-за неё с маминой кожи сойдет бронзовый приморский загар, что из-за неё мама снова станет безликой серой тёткой, которой она так долго была до переезда и до развода.

Томка не могла позволить себе ничего подобного, а потому просто исчезла и стала общаться с мамой только через Вальку. А Вальке стоило огромных усилий не позволить маме сорваться на поиски сестры.  Тишина и мрак между Томкой и мамой разрастались, так же быстро, как и симптомы непонятной болезни.

Единственное, что помогало Томке не сойти с ума — это погружаться в мамин мир во сне и фантазиях. Она специально не рисовала на бумаге или в воображении саму маму: только ее дом, апартаменты с террасой, уютные магазинчики, море, собаку, но не ее саму.

Сейчас, когда болезнь отступила, точнее, после того как она узнала обо всех причинах ее «болезни», больше не нужно было прятаться и избегать контакта — ни с мамой, ни с сестрой, ни с миром вообще. 

Томка плакала от счастья и крепко обнимала сестру. Она знала, что теперь, когда знает про тьму и последствия борьбы со своей тенью, она во всем признается маме. А может быть, всему миру.

— Ну ладно тебе, ладно! Господи, я так рада, что ты именно так восприняла эти новости. Честно скажу, я боялась, что реакция будет диаметрально противоположной. Обошлось… уж не знаю каким богам за такое надо молиться! Так что там насчет твоей новой книжки? Пока не расскажешь, мы никуда не поедем, так и знай!

Томка рассмеялась сквозь слезы, не выпуская сестру из объятий.

— Это будет история об апокалипсисе, ангелах, ОМОНе… и имбирном печенье!

— — — — — — 

декабрь 2024 — февраль 2025